Кортасар в этом был точен: Смех смехом, а не стало шестерых
Чуть за пятьдесят – все мы мало-помалу начинаем умирать с другими умершими. Великие маги-волшебники нашей молодости один за другим покидают этот мир. Мы уже и не думали о них, они остались где-то там, в истории, others voices, others rooms привлекли наше внимание. Конечно, и там они остались лишь в виде картин, на которые глядят не как вначале, в виде стихов, которые лишь слабо благоухают в памяти.
И вот (у каждого свои любимые тени, свои великие посредники) настает день, когда первый из них так страшно заполняет собой газеты и радиопередачи. Возможно, мы не сразу поймем, что в этот день началось и наше умирание, – я-то догадался об этом в тот вечер, когда в разгар ужина кто-то вскользь упомянул о сообщении по телевидению: в Мейи-ла-Форе только что скончался Жан Кокто, – словно частица меня самого упала на скатерть под ничего не значащие реплики.
А там и другие, всегда одинаково – по радио или из газет: Луи Армстронг, Пабло Пикассо, Стравинский, Дюк Эллингтон, а вчера вечером, когда я кашлял в гаванской больнице, – вчера вечером голос друга принес мне в постель слух извне: Чарли Чаплин! Нет сомнения, я выйду из этой больницы здоровым, но в шестой раз чуть менее живым.
Нам порой кажется, что среди наших современников нет великих. То есть все Великие они уже ушли. А наш знакомец... ну, какой же он великий, ну, нет, он просто талантливый или одарённый человек. И поэтому с каждым знаковым уходом мы талдычим каждый год одно и тоже, мол, всё, ушли ПОСЛЕДНИЕ из той эпохи, больше никого не осталось. Потом проходит пять лет и пишут уже о других ушедших тоже самое. Потом еще пять, десять, двадцать лет... Неправда, в каждом поколении, в каждом десятилетии есть свои ВЕЛИКИЕ, просто мы их знаем и нам трудно перешагнуть некий психологический барьер признав их за ГЕНИЕВ или ВЕЛИКИХ. Не надо ждать 30 лет и три года, надо говорить им при жизни, к примеру: Алла, ты Гения. Потому что Алла Боссарт прекрасный литератор, журналист, публицист, писатель (боюсь ошибиться в определении, я в этом не силён). Её тексты захватывают и ты покоряешься её мысли, чувствам и не человеческому темпераменту (у неё и коза будет кричать нечеловеческим голосом, но ты это примешь). Здоровско! --------------------------------------------
Сто лет Володину.
ЗАКОН СОХРАНЕНИЯ ВОЛОДИНА
В Питере много замечательных людей. Но «гением места» Петроградской стороны был, конечно, Александр Моисеевич Володин по прозвищу «Любимый». Человек, способный понять всех.
Оказывается, мемориальные доски на домах, где жили замечательные люди, можно вешать спустя лишь тридцать лет после смерти этих людей. Почему именно тридцать — не знает никто. То ли это испытательный срок: окажется ли гражданин достоин такой памяти современников, чтобы тратить на него довольно большие деньги. Или, быть может, через тридцать лет становится окончательно ясно, что замечательный человек не воскреснет. Или еще какая-нибудь ерунда. После смерти Александра Моисеевича Володина его друзья всего два года обивали разнообразные пороги, чтобы получить разрешение на материализацию памяти ленинградцев о любимом земляке. Если он наблюдал за этой битвой, незримо паря над нею с рюмочкой, то уж, наверное, готов был провалиться сквозь землю (или небо) от стыда, что доставляет столько хлопот…
Очень готов был всегда к стыду. Говорил, мол, стыдится всего, что написал. Всю жизнь, говорил, прожил в стыде, неловкости, неуверенности. Может, конечно, слегка и привирал: лукавый был человек. Лукавый и чудесный. Рассеянный, нескладный, скромности несусветной и несусветного дара. Огромный мастер. Театральная легенда. И при этом… «Мне на минное поле ступить было легче, чем на огромную сцену Большого театра, когда вручали “Триумф”. Путин, вся элита... Что я нес! Кричал что-то про старый-престарый рассказ Битова “Пенелопа”... Потом не мог найти ступенек: все одинаково залито алым, я спотыкаюсь, возвращаюсь назад, чувствую себя полным идиотом... Полунин мне сказал: ты отнял у меня роль, я хотел сыграть маленькую клоунаду, но после тебя это уже невозможно». Олби, знаменитый американский абсурдист, бродя с ним по ленинградским рюмочным, вряд ли понял дикий абсурд жизни вольного заложника советского театра. Жил в Москве, но мечтал почему-то о деревне, заваленной снегами, где небо ниже над землей, чем в городах. Сбежал от родни, 18 рублей хватило на дорогу. В деревне Вешки взяли учителем – сразу после десятого класса. В первый же день напоили, и началась грязь... Все пили и стучали друг на друга. Сбежал в армию, за два года до войны. Увидел, что не бывает ничего мерзее казармы в мирное время. Сбежал в самоволку – к девочке. Войне вместе с другими мальчишками радовался как свободе. Бежал в атаку. Бежал из окружения. Бежал от разных женщин. Хотел убежать со сцены Большого – но упал. Если бы я снимала кино о Володине, рефреном был бы бегущий человек. Впрочем, это уже, эх, придумал Данелия. Великий марафонец Володин похож на такого же маленького, нелепого и великого эстонского бегуна Хуберта Пярнакиви, пробежавшего-протанцевавшего свои последние сто метров в состоянии клинической смерти. Володин был окружен друзьями, любим всеми, сам любил множество всякого прекрасного народу. И только ближайшие знали о его одиночестве. Марафон – жанр одиноких. «Одиночество бегуна на длинные дистанции», помните? Только одного такого же встретил Володин на этой дистанции. Еще молодыми, лет через десять после войны на совещании молодых писателей познакомились два поэта-фронтовика. Зашли в гостиничный буфет, выпили. Новый приятель спел несколько своих песен. Володин разрыдался. «Прости, Булат, грустный я человек. Даже когда идут успехи, я все равно остаюсь грустным». – «Саша, ты грустный человек, но какой грустный человек я, ты еще не знаешь», - ответил Окуджава. 9 мая 2001 года, в день 77-летия Окуджавы (спустя 4 года после его смерти и за два года до ухода самого Володина) я была у него в гостях. Конечно, выпили. И за Победу, и за Булата, и за встречу. На ту, другую, надо сказать, он не уповал. «ТАМ, - писал в самом конце, - встречи нет». Александр Моисеевич много говорил про стыд и жалость, про неуверенность в себе. Я спросила, а как же мировая слава и все такое… «Что присуще, от ситуации не зависит», — объяснили мне. Запомните это, дети, как запомнила я, потому что до конца все равно не понять. Готов к стыду… Конечно, хочется сказать: «…и обороне». Вот как раз к этому совсем не был готов. «Володину… достались наиболее хамские удары от тех, кто охранял нормы социалистического реализма. Притом от ударов он ничем не был огражден… Он даже не мог сказать, будто враги на него клевещут: он вправду нормам соцреализма не соответствовал. Вместо поэтизации силы предлагал нежность к человеку…» (Инна Соловьева). Известное дело – сильным дается радость, нежным дается печаль. В общем, доску разрешили. И 10 февраля 2004 года, в воскресный день 85-летия писателя, в трескучий ленинградский мороз возле дома № 44 на Пушкарской собралась не так чтобы толпа, но довольно пестрая группа. Детей почему-то много было (может, какая продвинутая учительница привела класс). Были там знаменитые артистки, и просто женщины, о которых Володин писал лучше всех, потому что любил их и жалел. Сын Владимир Александрович Лифшиц, математик из Нью-Йорка, перед которым Александр Моисеевич робел и «преклонялся» («он гений… я даже названия его науки не выговорю»). Режиссеры, артисты, писатели, обязательные окрестные дядьки с обязательной чекушкой… Да, вот что он еще рассказал, Александр Моисеевич. «Успех? Да, случаются неожиданности. Идешь по Литейному, навстречу — молодой мужик, здоровый, но лицо сморщенное, испитое. Увидел меня, встал на колени, поднял руки вот так и говорит: «Вы тоже алкоголик!». Значит, это кому-то близко. А другому — другое близко. А кому ничего не близко, прочитает и подумает: что за муть собачья…». А кому ничто не близко, нам они не интересны. И цену себе Александр Моисеевич, ну что вы, конечно, знал. Просто привык к стыду, вырос с ним, как другие дети растут с ощущением своей правоты и всезнания, и жил долгие годы. Так сложилось. Ведь всякие там «Триумфы», «Ники», «Золотые Маски», премии президента и другие грандиозные награды посыпались на Володина, можно сказать, глубокой осенью. Хотя писать он начал рано, сперва стихи, конечно. А потом и пьесы, которые считал ужасными и давал режиссерам обычно со словами: «обещай, что никому не покажешь и выбросишь в помойку». Легендарный завлит БДТ Дина Шварц прочитала «Пять вечеров» и поняла, что без рукописи от Саши не уйдет. Самому Товстоногову предлагать такую дрянь?! Да ей место на помойке! Ну, кто бы сомневался. Дина Морисовна выцарапывала пьесу, по словам Зинаиды Шарко, «когтями и щипцами», но автор стоял как скала. Однажды она решилась на крайнюю меру: вырвала зуб и пришла к нему на Пушкарскую с раздутой перевязанной щекой – на жалость бить. Это был тонкий ход. Володин чуть не заплакал, - и пьесу дал. На читке через каждые несколько фраз прерывал себя: «Извините, там очень бездарно написано. Это надо менять… Ой, как плохо! Даю слово, я исправлю!» В конце войны, после госпиталя Саша Лифшиц получил недельный отпуск и приехал в Москву. В госпитале и до этого на фронте написал он некоторые стишки и побежал с ними в какую-то литконсультацию на улице Горького. А там, чтоб не возиться, послали его этажом выше, где занимался со студийцами Павел Антокольский. И дает Антокольский всем задание: написать за 15 минут застольную почему-то песню. Александр карандашиком накарябал, что мог, что знал. Даже без рифм, какие уж тут рифмы-то за 15 минут… По очереди читают. И Саша, в обмотках, весь красный, читает: Аккуратно, перед наступленьем мы по кружкам разливаем водку. Порошенный снегом суп глотаем, хлеб дожевывая на ходу. Мы с Суродиным сидим в сторонке. Может быть, последний ломоть хлеба, может быть, последний раз из фляги водку разливаем пополам. Выпили. Чтоб тот, кто уцелеет, помнил этот день оглохший, белый и домой вернулся и за друга две хороших жизни пережил! У него в спине была воронка. Мелкая воронка, но насквозь.
А когда стали обсуждать и выбирать лучшее, все ребята сказали – вот у этого солдатика… Мне он тоже про Суродина рассказывал: - Недавно приснился сон. Мой друг Суродин, которого я оставил с воронкой в спине, спрашивает: «Помнишь, как мы суп ели?» — «Какой суп?» — «Ну, пили еще...» — «А! Пили — конечно, помню!» — «А тост свой помнишь?» И я вспомнил тост: если хоть один из нас останется, чтоб он прожил свою жизнь за двоих. И вот Суродин, которого больше нет, спрашивает: «Ну а живешь-то ты как?» А я говорю: «Как живу? Принял в семь утра, потом дОпил. Вредно для нутра, зато допинг. Мне уже пора, а вам — рано. Что же до нутра — так там рана. Берегу ее, пою водкой. Вот житье мое. Живу вот как»... …Бежали в атаку под Ржевом – Шурик, за ним два узбека. Вдруг чувствует, будто один из них бьет его сапогом в бок. Свалился в воронку от мины, и эти оба – сверху. Хочется крикнуть: «Дайте дышать!» Но не может, так больно. Подумал: бросились в воронку отлежаться, переждать атаку, но я-то тем временем задохнусь… Потом их вытащили. Оба были убиты. А в бок Сашу ударил не сапог, а снаряд. Осколок красивая врачиха долго выкапывала, мяла, мяла... В госпитале не было анестезии. Кричи, говорила, легче будет. И резала по живому. А он не кричал. Жалко было красивую военную врачиху. Потом оказалось, что осколок-то она не извлекла. Так и сидел в легком, обросший «кровью, землей, жилами». Ни от кого я не слышала таких слов о войне, как от Володина. «В какой-то миг я увидел: это война с марсианами. Мы сидим на линии обороны, над нами летят какие-то огромные воздушные сооружения. Тихо-тихо. А там где-то, сзади, приглушенные взрывы. Они стреляли из автоматов. А мы из винтовочек. А потом открылось самое страшное. Мы не вперед шли, не на запад, а на восток. Мы были в окружении. И долго-долго мы прорывались. И сколько было дезертиров… И не одолеть этих марсиан. Проходишь деревнями — и только обгорелые печки. Ребята, теряя головы, бросались в магазины, хватали бутылки, пили, пили, хватали из касс деньги, деньги, деньги... Но когда доходили до большой, трудной реки — эти деньги выкидывали, они были тяжелые. А крестьянки давали нам молоко за так...» Пил Володин тоже от стыда. За все. За бездарно просранную страну, за чудовищную войну с ее ненужными жертвами и немереными смертями, за то, что не смог дать счастья ни одной из своих женщин, за вязкий семейный кошмар, за то, что пил… В точности, как Пьяница из «Маленького принца». Стыд и жалость – этому научить нельзя. А без этого – как ориентироваться в потемках чужой души? Болезненная неуверенность в себе дана была Шурику в ощущение в самом начале пути. Светлана Пономаренко, редактор «Ленфильма» сказала: так он был скроен жизнью. «Что присуще – от ситуации не зависит»? Зависит, еще как. Маленький, некрасивый, нищий еврейский мальчик растет бедным родственником у чужих людей. От этой вот печки и танцуют немыслимые володинские скромность и самоедство. Мама умерла, отец женился – с условием, чтобы «без ребенка». И ребенка спихнули из Минска московской родне, хрестоматийно богатой, что не отменяет раздражения чужим мальчишкой. Родителей не помнил. Но зато помнил до самой смерти, как в классе собирали ему деньги на завтраки и на ботинки, скидывались по 10 копеек на кино. Поэтому, когда спустя полвека у Александра Моисеевича родился сын, как говорится, «на стороне», у любимой женщины Лены, а еще через пять лет Лена, тайная и преступная радость его жизни, умерла – он так хотел дать мальчику не только кров, но и любовь... Привел его в дом, где бежал свой осенний марафон с несчастной Фридой, на которой по-детски глупо когда-то женился. И душевная болезнь, что дремала в ней, выстрелила залпом «Авроры», и Фрида стала соляным столбом. За все годы, прожитые Алешей у отца, папина жена ни разу не смогла его обнять или выдавить из себя ласковое слово. «Убери от меня этого ребенка», - цедила, когда малыш подбегал и обнимал ее ноги. Однажды Александр Моисеевич встал перед ней на колени: «Умоляю тебя, - сказал он, - дай ему немного тепла. Он-то ни в чем не виноват…» Но Фрида продолжала молчать. «Смешная девочка... Пережидаю дни до призыва у родни. Вдруг звонит какая-то. И стала разыгрывать меня, так забавно! А потом предложила встретиться. Тут надо кое-что понять. Нечаянно я услышал, как мой троюродный брат-красавец сказал: “Интересно, Шурика сможет когда-нибудь полюбить женщина?” Я взял маленькое зеркальце, посмотрел на себя в профиль и понял: не сможет. Женщина в белом, как снежная королева, такая прекрасная, что я могу только боготворить ее издали... И вот та девушка, что звонила, представилась мне такой. И я говорю: не надо встречаться. За четыре дня до призыва! Вы, говорю, придете вся в белом, прекрасная, а я — вы не знаете, что увидите... Словом, полный идиот... Болван, точнее. А она в ответ: да не такая уж я белая и прекрасная, я как раз черненькая, маленькая. Ну и встретились. И вот призыв. Женщины провожают нас, бегут за грузовиками, плачут. А моя некрасивая не плачет. Кричит на бегу: “Видишь, какая у тебя будет бесчувственная жена!” Жена? -думаю себе, - уже? Да пошла ты на фиг, черненькая, маленькая, почему не беленькая и не прекрасная!» Ему не было семнадцати. В «Пяти вечерах», как мы помним, все было так, да не так. Жизнь Володина служила как бы черновиком к его пьесам. Он уходил туда в поисках радости и большой страсти, в поисках крупных характеров и поступков, в поисках особенных женщин, ни одной из которых у него не случилось в реальности. В передаче из цикла «Больше, чем любовь» в четырех разных вариациях прозвучал один печальный диагноз: нет, не было у Саши того, что вы называете «больше, чем любовь». Четыре его близкие подруги – два театроведа, редактор кино и актриса, сказали примерно одно и то же – эта «больше, чем любовь» жила только в его сочинениях. Да его и не заботил «поиск идеала для себя в жизни. Ему хватало идеалов, которые он придумывал». Но – «тоска по женщине, которую он не встретил», никогда не утихала. Мне всегда казалось, что самые нежные художники из разряда «дамских мастеров» (прозвище Петра Тодоровского) так глубоко понимают женщин и создают женские образы толстовской убедительности, на грани перерождения – потому, что способны именно переродиться. Их природа двойственна. Они умеют не просто почувствовать себя «Эммой Бовари». Они умеют ею стать. Почти теми же словами объясняла феномен Володина Алиса Фрейндлих. «Он был потрясающий мужик, - говорила она, - роскошно ухаживал… Страшно влюбчивый и любвеобильный. Но в нем жила женщина. Редко кому дано это второе начало. Он понимал про нас всё. С таким мужчиной ты или очень счастлива или очень несчастна…» Две главные спутницы Володина, две матери его сыновей разделили эту долю поровну. «Маленькая черненькая» Фрида, та единственная, кто провожал его в армию, ждала Сашу шесть лет – два года довоенных казарм и потом еще четыре года. Он вернулся бесконечно усталым, с осколком в легком и сквозной воронкой в душе – как в спине у Суродина. «Отпустите меня, отпустите…» - написал Володин в конце жизни, но рана-то была старой, как тот осколок. Вырваться на свободу, раствориться, не быть никому должным, сбросить морок фронта, где от смерти тебя спасли два трупа, и другой морок – унижений и лжи «мирной» жизни, стыда, который никуда не делся, а стал еще острее, и – выспаться, – вот о чем мечтал Саша Лифшиц в свои 23 года. А совсем не о женитьбе. Забегает как-то к Фриде, по дороге в лавку за керосином. Прямо с порога ее отец вдруг: «Шурик, а когда ж вы с Фридкой жениться думаете?» Пожимает плечами, да пока, мол, не думаем… временно… да, Фрида, мы же договорились? Выходит Фрида: «Нет, Шурик, мы ни о чем не договаривались». Отец обрадовался: ну вот и хорошо, идите прямо сейчас, да и распишитесь. «Да как же? – растерялся Шурик. – У меня и паспорта с собой нет. За керосином вот…» «Так сходи за паспортом, и – вперед». И Шурик, не готовый, как было сказано, к обороне, пошел за паспортом, потом в ЗАГС. А потом – за керосином. И оказался женатым на всю жизнь. Пытка виною продолжалась все 60 лет. Были другие женщины, но марафон не прерывался, чувство вины глодало и не давало уйти, развестись. Хотя, возможно, это был бы единственный спасительный выход для обоих. До самой смерти ухаживал за больной женой, не спал ночами и пил. А Фрида бродила мрачной тенью по дому и постепенно сходила с ума. Почти никогда он о ней ни с кем не говорил. А из хорошего вспомнил вот что. Родился сын Володя, ютились в семиметровой комнате полуподвальной коммуналки. (Назым Хикмет сказал, зайдя в гости: «У меня в Турции камера была лучше».) Бедствовали, еле дотягивали до зарплаты. Чтоб спасти бюджет, Александр, сцепив зубы, отказался от ежедневных «фронтовых» ста грамм. И вдруг «однажды, был мой день рождения, Фрида приходит и – сама! – приносит мне чекушку. Сама! Я чуть не заплакал… А в комнате и рюмок не было. Пришлось из горла…» А когда Саша Лифшиц стал Александром Володиным (в одном журнале согласно этике того времени попросили взять псевдоним: ваш сынок? Как звать? Володя? Ну вот и будьте Володиным), автором знаменитых пьес, идущих по всей стране, членом худсовета Ленфильма и любимцем Питера… Короче, спустя много лет… «У нее были глаза большой величины, она немного стеснялась этого. У нее был большой лоб, она немного стеснялась этого. Стоило ей немного притомиться, как она утрачивала свою привлекательность. Она стеснялась этого. Комната блистала в зимнем солнце. Она и без солнца блистала... Мыла, циклевала, оклеивала, белила – заставляла эту комнату блистать. За окном бело, свежо. Это был ее цвет. Не цвет, а свет…» («Записки нетрезвого человека».) Лена была тихой и ясной, когда-то плохой артисткой, бросила сцену, служила помрежем в театре на Литейном. И очень, очень любила этого некрасивого, немолодого Володина с его знаменитым профилем, с его пьянством, с его несвободой и марафонским одиночеством – любила безумно. Ничего не требовала. Всегда ждала. «Она еще бежала, а я уже набегался…», - с горечью писал Володин. Конечно, эта связь очень быстро стала секретом Полишинеля. «Ленинград – город маленький», - замечает по тому же поводу в «Осеннем марафоне» один персонаж. И весь маленький Ленинград всё знал. Знала и Фрида. Почему Александр Моисеевич не ушел тогда к этой «белой и прекрасной», моложе его на двадцать лет? Почему Бузыкин не ушел к Алле? Почему все мужчины видят в Бузыкине себя? Почему женщины плачут на этом фильме или спектакле (с первоначальным названием «Горестная жизнь плута»), что-то вспоминая? Так уж устроен мир. Жизнь кроит по-своему. И никто не знает этого, как знал щуплый, носатый седой человек в кепочке за прилавком рюмочной на Петроградской стороне. Знает точно, по слову Окуджавы, то, о чем тоскуем мы. Лена родила Алешу. И все было хорошо. Молодая, ясная, прекрасная, с огромными детскими глазами и врожденным пороком сердца. «Была на двадцать лет моложе и сразу стала на тысячу лет старше. Лицо у нее было спокойное, лежала наискосок, поперек кухни, повернув лицо к двери, словно для того, чтобы было видно: оно спокойное. Старый Новый год договорились встречать вместе, втроем, с Алешей. Все было хорошо впереди». Я думаю, сказала одна из подруг-друзей Володина, что любая женщина, на которой он женился бы, стала второй Фридой. Это счастье, сказала театровед Марина Дмитревская, которую Володин в шутку «удочерил», что у нас с Александром Моисеевичем не было романа. Как мучил он своих женщин… Рядом с домом 44 на Пушкарской – задняя дверь магазина. По ночам, в бессонницу, Володин идет туда. Там девочки-продавщицы дают ему «маленькую» водки: «Сто грамм! Больше, - говорю, - не давать!» Но мне отвечают: «Вы же еще придете, возьмите с собой!» Я не беру. И опять прихожу. Дома, когда я один пью, немножко не то. А если продавщица, «девушка-цветок», стоит напротив и смотрит приветливо, я вроде бы не один». Волчек пустила по театрам шутку, что Саша Володин любит официанток. Это был его тип – простоватые щекастенькие блондинки, с «глазами большой величины». С другими он дружил. Хотя тоже любил их очень, знал цену дружбе. А в «официанток» влюблялся. И до самых сокровенных потрохов понимал и тех, и других. Его благодарно помнят в рюмочных на Петроградской. Кто еще знал о тамошних разливальщицах, что есть среди них «с высшим образованием, с кругозором»? Кто замечал, что «даже усталые, они улыбаются своим алкашам»? Кто еще любил беседовать с ними о житье-бытье, как с равными? Кто целовал им руки? Цветы, что дарили ему, они носил в тот ночной магазин. «Мои дорогие девочки, замотанные, дежурят по 12 часов в день, а по ночам тяжело, страшно, и мне жалко их... Под сенью этих девушек в цвету я живу, мне с ними хорошо. Они знают: закуска моя – их улыбки». Сейчас стало модным слово «эмпатия». Высочайшая степень эмпатии – не просто сопереживание, а, повторюсь, способность становиться другим человеком. Володин был гением эмпатии. Он мог понять каждого и встать на его место. И в этом была его главная сила. Он не был таким уж несгибаемым борцом и героем, и шел на компромиссы. Но когда Зощенко на собрании, где его распинали, вдруг посреди покаяния закричал: «Не мучайте меня! Дайте мне спокойно умереть!» - в похоронной тишине раздались аплодисменты. Хлопали редактор Израиль Меттер и драматург Александр Володин. Тот Володин, а вернее, Лифшиц, которого исключили из пионеров за портрет Качалова над койкой в пионерлагере. Тот Шура Лифшиц, которого в деревне Вешки заставляли пить и писали на него доносы: читает детям Есенина и Пастернака. Тот Володин, который вывел гениальную формулу (гениальней, возможно, чем все формулы обоих его звездных сыновей-математиков): «Не могу напиться с неприятными людьми». Тот Володин, который и сам вскрикнул незадолго до смерти: отпустите меня, отпустите, рвы, овраги, глухая вода, ссоры, склоки, суды, мордобитья – отпустите меня навсегда!.. Сыновья звали родителей переехать в Америку. Александр Моисеевич уже прикидывал – не сбежать ли в последний раз? В доме у старшего сына в Остине к нему обратилась уборщица-мексиканка. «Это мой отец, - объяснил Владимир. - Он не говорит ни по-английски, ни по-испански». Уборщица удивилась: он немой? - Спасибо, дети, - сказал на прощание отец. - Не хочу я быть немым в Америке. Лучше уж доживу говорящим в моей России. Мудрый Юрский заметил важную вещь: «В наш-то век, когда появилась и гордо утвердилась ужасная профессия имиджмейкер – мастер, придумывающий, кем бы притвориться клиенту... вдруг встретить человека, который равен самому себе. Подлинное лицо, лицо без маски – вот что сделало Александра Володина явлением редким, почти исключительным». Висит на доме 44 по Пушкарской мемориальная доска с профилем (приукрашенным, конечно), который смогли-таки беззаветно полюбить многие женщины. Висит уже скоро 15 лет – половину срока, зачем-то необходимого, чтобы заслужить ее. Ни через пятнадцать, ни через тридцать, ни через сто лет Александр Моисеевич Володин не вернется сюда и не побежит с цветами в рюмочную целовать руки Клаве или Зине, или той старой женщине, что остановила его на улице и перестегнула криво застегнутое пальто. Марина Дмитревская, редактор Петербургского Театрального журнала, сказала, с Петроградской, мол, исчезает энергия Володина. Как спорить с названой дочкой? Но и – как спорить с законом сохранения энергии? Ничто ниоткуда не берется и никуда не исчезает. Например, получает человек премию, кучу денег. И идет своей задумчивой походкой к поезду Москва – Санкт-Петербург. А на вокзале в поте лица работают лохотронщики. И разыгрывают перед человеком такую блистательную сцену, что ему становится их жалко, и он все им отдает. И ему не хватает на билет. И тогда они благородно возвращают ему 150 рублей. Про деньги нам просто понятнее. Но так же и с энергией. «Понимаешь, мне всех жалко. Бедную врачиху, которая без толку ковырялась с моим несчастным осколком, мачеху мою голодную, жену, и ту, другую женщину, и лохотронщиков, и солдат, и алкоголиков в пивной напротив – всех. Помнишь, девочка Герда нашла своего мальчика, растопила его сердце, и они, счастливые, уехали в свой Солнечный Узбекистан. Мне всегда было жалко Снежную Королеву. Мою одинокую в белом, о которой все мечтают, но никто никогда ее не полюбит». Как такая энергия может исчезнуть бесследно?
Что-то знает Шура Лифшиц: Понапрасну слез не льет. В петербургский смог зарывшись, Зерна истины клюет.
Так устроившись удобно Среди каменных громад, Впитывает он подробно Этих зерен аромат.
Он вонзает ноги прочно В почвы лета и зимы, Потому что знает точно То, о чем тоскуем мы.
Жар души не иссякает. Расслабляться не пора... Слышно: времечко стекает С кончика его пера.*
(стащил на ФБ, с перепощенной В.Шендеровичем публикации А.Соломонова) Думаю, многие читали книгу Сергея Юрского "Игра в жизнь", кто нет - рекомендую очень. Я оттуда очень хорошо запомнил один момент (он в конце этой длинной цитаты, касается жены Юрского Натальи Теняковой). Во время ввода советских войск в Чехословакию Юрский был в этой стране; в это время там была и Елена Сергеевна Булгакова. Они вместе возвращались на поезде в СССР, в Москву.
"... Не спалось. Которую ночь подряд – не спалось. Известный кинокритик, выбиравшийся с какого-то симпозиума, говорил в коридоре о чехах:
– Это их кто-то накачивает, настраивает на враждебность к нам. Против чего забастовка? Что мы им, зла желаем? У нас же общее дело. Нет, кто-то в них сознательно разжигает ненависть к нам, к тем, кто их освободил, к их друзьям…
– А если друг приезжает в гости на танке, вам не кажется… – начал я.
В коридор выглянула Елена Сергеевна и настоятельно позвала меня в наше купе. «Не надо говорить, не надо доказывать, – шепнула она. – Они не хотят слышать и не слышат. Значит, и слова пустые»...
Мы молча сидели втроем – она и мы с Гришей Хайченко. На столике подрагивали пустые стаканы в подстаканниках и стояла бутылка «Чинзано». Это я купил в баре Палас-отеля в последний момент...
... Долго стояли в Оломоуце. Тепловоз ушел, а другой не хотели цеплять. Забастовка шла по всей стране. Потом поезд тронулся. Хлопнули двери, и несколько человек в мокрых плащах быстро прошли по вагону, выкрикивая что-то на ходу. Из купе высунулись немногочисленные пассажиры, и кто-то перевел: «В Россию поезд пропущен не будет».
– Но нас не могут бросить на произвол судьбы. Нас обязаны защитить, – взвизгнул кто-то в дальнем конце вагона.
Насильник чувствует себя жертвой и испытывает благородное негодование. Как часто потом приходилось наблюдать этот феномен. Да, мы – лично мы – представляли насилие. И этого нельзя было забывать. И нельзя взвизгивать. И нельзя ни на что жаловаться, потому что мы в светлом и относительно теплом вагоне едем по мокрой, оккупированной нами стране. Так я думал тогда. Во мне тогда жило (да и сейчас никуда не делось!) это вечное, воспитанное социализмом «мы». Я – часть. Я что-то значу, но «мы» важнее. Как интеллигент, я старался не быть участником агрессивных акций «мы». Я не клеймил, не участвовал в коллективных проклятиях, не подписывал писем осуждения. Но ответственность за эти деяния я полагал необходимым разделить с «мы». Собственно, в этом ощущении и было для меня доказательство моей интеллигентности как синонима благородства. Я не достиг еще великолепного индивидуализма высокоцивилизованного человека, который отвечает только за себя и является перед Всевышним целым, а не частью чего-то. Впрочем, я и сейчас этого не достиг и вряд ли достигну когда-нибудь. Более того, я стал терять уверенность, что этого следует достигать. Конформизм может являться в разных обличиях и с разными знаками. А как насчет смирения? А оно хорошо или не всегда? А есть ли общая вина? А действительно ли нет наказания без вины? Могу ли я достигнуть той степени индивидуализма, когда говорю только от своего имени и отвечаю только за себя, и никто не смеет говорить от моего имени?.. Так я думаю теперь. А тогда мне казалось только, что визжать нельзя!..
...В Варшаве было солнечно. Мы стояли на открытом пространстве привокзальной площади и ждали, что кто-то спросит нас, кто мы такие и чего нам надо. Меня бесконечно раздражала равнодушная и, как мне показалось, веселая суета этой площади. Город был спокоен. Он смеялся, насвистывал, спешил на работу, покрикивал на детей, кормил их мороженым.
Хотелось крикнуть: «Как вы можете? А Прага? Вы ведь тоже вторглись вместе с нами. Вас там кот наплакал, но ведь тоже вторглись!» Но я заткнул себе рот очередной сигаретой.
Кто-то куда-то пошел выяснять относительно нас.
А мы всё перетаптывались посреди площади. Гриша неловко повернулся, толкнул ногой, и… моя бутылка «Чинзано» ударилась горлышком о край каменной тумбы и разбилась вдребезги.
У меня началось что-то вроде истерики – да что же это такое! И танки в Праге, и мы непонятно где, и денег ни копейки, и «Чинзано» разбилось, да лучше б мы его в поезде выпили!
– Успокойтесь, – сказала Елена Сергеевна. Она держалась великолепно. – Обещаю вам в Москве бутылку «Чинзано». Твердо обещаю.
К вечеру нас отправили самолетом. Было уже совсем темно, когда я добрался до квартиры Симона Маркиша на Плющихе. Я курил, говорил и не мог остановиться. Позвонил в Ленинград – маме. Она сказала: «Не приезжай! Тебя тут ждут из всех газет с рассказами. Тебя замучают».
Позвонил Наташе Теняковой, с которой тогда только начинался роман. По ее первому телефонному вскрику, по ее голосу почувствовал именно в этот момент – она все понимает, без всяких объяснений, хочу с ней быть, с ней хочу прятаться до конца дней.
Новости, конечно, есть. Но следить за их бегом устал и совершенно нет желания оставаться на гребне, так сказать, новостной волны. Возможно, это из-за того, что те или иные бурные перемены теккщей действительности я всегда воспринимал как перемены в моей личной судьбе. И это не было вполне верным, поскольку во-первых, моя судьба вообще и давно, а может и изначально, не вплетена прямо и непосредственно в ход событий где-нибудь, где я, теряя спокойствие, следил за справедливой борьбой, за подлостью каких-нибудь @&даков, за храбростью светлых героев, за победами и порывами масс людей и за их же жлобским "нас и тут неплохо кормють"... А во-вторых, даже если б и оказалась вплетенной, она бы не поспела за извивами и бросками исторического процесса, и порвалась бы, разорвалась бы и т.п. Ну вот, устал и перестал. Нет, я не выбрасываю идеалы на ветер, я, как мне кажется, выдохся шагать ближе к переду колонны, вытягивать шею, чтоб пораньше увидеть, услыхать. Нынче, во всяком случае, я просто иду по дороге своей жизни... Но кто знает, что сможет вновь распалить во мне страсть к бегу и притянет к активному встраиванию в пространство перемен и судьбы... Лучше с Мишкой "Властелина колец" прочитаю. Спокойной ночи :-)
Не отменяется зима, и снег её ещё вернется. Не отменяется весна, она когда-то улыбнется. Не отменяется и лето, что приласкает вечерами, И осень тоже не отменишь, она пройдёт ещё меж нами.
Неотменимости поток, который радует и гложет. Неотменимости итог,- он обессилит иль поможет. Неотменимости тропа, для каждого она ложится. А на ветру себе сама пушинка легкая кружится...
Вот, женщина стоит и смотрит в оба, Там дождь идёт, и жизнь её идёт. И капли-дни стучат, летят галопом, И что же ждёт она? И что-то ждет...
Идти не хочется, хотелось бы одеться И прогуляться с милым на пол-дня. А милый друг куда успел подеться? О нет, - не спрашивайте у меня.
Запрыгнул на плечо бывалый малый, Усатый парень, черно-белый кот, А рядом рыжий, на пороге старом, И тот, и этот, - что-то каждый ждёт.
Открыта дверь, проветрить, осмотреться, Закрыться, всё же зимний дождь идёт. Вот женщина стоит, и знает сердце, Что дождь закончится, и дверь закроет вход.
Сегодня опять наткнулся и вспомнил... Я терпеть ненавижу, когда говорят, что главное, это чтобы нам/им/ ему было хорошо... Ну, кто же решил, что это хорошо! Это может быть не только не хорошо, а очень даже плохо! Вообще-то, хорошо, когда всегда хотя бы немного плохо.
Перед сном, когда возникают самые доверительные разговоры, Мишка, посреди рассуждений о разных глупых войнах, вдруг спрашивает: -Папа, а что такое коммунизм? Я начинаю медленно, не вводя его в высшие эмпиреи, рассуждать на уровне "Это не очень хорошая вещь, когда люди ошибаются и потом все ещё хуже и хуже", а Мишка дополняет разговор следующим вопросом: -Папа, понятно (!). А что такое "скоммуниздить"? Как всё-таки верно Мишка чувствует правильное направление для размышлений! И объяснять, кстати, тогда весь великий смысл этого подённого слова намного легче 😂
Возле магазина я часто вижу этого человека. Он бывает там с утра до вечера, а потом уезжает. Я с ним не был знаком, да и не собирался, и не знакомился. Ничего примечательного, кроме него самого, как некоего отдельного существа, живущего, думающего, чувствующего и дышащего. Человек этот обычно или стоял, наклонив голову и глядя себе на ботинки, иногда начиная наклоняться взад-вперед, или шагал пять шагов влево, пять шагов вправо, и так столько раз, сколько не надоест. ( Collapse )Летом его одеждой были демисезонные серые джинсы, старые и ношеные, похожего цвета и той же старости майка, иной раз, куртка, темно-серая, и сандали, когда-то бежевые. Был он без носков. А зимой, с морозами, он влезал в валенки, на нем сидела мешковатая серая демисезонная куртка, шарф, мохеровый и со смятыми цветами, и кепка с ушным утеплением, серовато-белая. У него было очень сосредоточенное лицо. Всё время, когда его встречал, думал, что этот человек обдумывает нечто большое и мучительное, потому что взгляд его, ни на кого специально не обращённый, был как бы завернут сам на себя, а вернее - в себя. Острый нос, темно-серые глаза, землистое лицо, бывшие светлые волосы. Однажды я был в психиатрическом диспансере и увидал его там. Стало понятно, что он в этом заведении на учёте, а может и живет время от времени. Там он тоже или сидел в позе орла возле бетонной лестницы в здание, или прохаживался туда-сюда, пять шагов на пять шагов. Рядом стояли, курили, болтали, смеялись другие люди из этого же диспансера. Но он был отдельно, с ними в разговоры не ввязывался и вообще никак на них не отвлекался. Бывая порой по делам в этом диспансере, я видел его ещё пару раз там. Он был всё такой же: отдельный, шагающий или расшатывающийся на одном месте. В следующий раз, увидав этого человека у магазина, я подошёл к нему и протянул какую-то мелочь. Он взял. Вообще, он никого не просил. Может, поэтому его магазинные охранники сильно не гоняли. Я, во всяком случае, этого не замечал, не видел. Один раз видел, как подошёл к нему какой-то парень лет тридцати пяти, и стал что-то у него спрашивать. Тот стоял опустив голову и как-будто ничего не отвечал. Ну, если только очень тихо, почти неслышно. Парень же, разговаривая, распалялся и злился. В конце концов, он стукнул по плечу нашего стояльца, да так, что стоялец чуть не полетел со ступенек на асфальт. Парень махнул рукой, крикнул: "Не будь тормозом!" - и ушел, не оборачиваясь. А стоялец продолжил своё стояние. Теперь и я подошёл к нему. И тут я услыхал его голос. Он был неожиданно тихий, робкий и почти детский, и это было неожиданно услыхать от мужчины с его высоким ростом и довольно кряжистыми габаритами. Стоялец попросил у меня хотя бы 10 копеек. Я дал побольше, он мотнул головой в знак благодарности и снова принялся раскачиваться. Уже лет пять-семь наблюдаю я этого мужчину возле магазина. Ни имя его, ни жизнь его неизвестны. И возможно, никому не нужны. Он живет давно заведенным ритмом, в котором есть место еде и туалету, немного одежды и немного сигарет. Даже слов в его жизни почти нет.
И вот, что бывает в этой жизни, если ездить автобусом или другими видами общественного транспорта. Причем, случилось это сегодня, прямо, а не так, что, мол, придумываю. Еду я себе тихо как раз-таки в автобусе, стою одиноко, никому не мешаю, смотрю упрямо в окно и слушаю только голос, объявляющий остановку. Словом, культурно отдыхаю, пока перемещаюсь в автобусе, между прочим, заплативши за этот проезд 55 кровных копеек.
Вдруг подбегает ко мне парень. Начинаю уверенно ощущать, что ежели чего и произойдет, то прямо сейчас. И представьте себе, парень сообщает, что я Колька, а он Леха. Парень на подпитии, и с тем, что он Леха, я спорить с ним не собираюсь. Парень протягивает мне руку, сообщает, что ему сегодня стукнуло 39 и он офигел, увидав меня. Не то, чтобы во мне было похожее чувство… Скорее, удивился такому решительному стечению неприятных обстоятельств. Но Леха не отставал. Какими, мол, судьбами в городе над Днепром, спрашивает. Продолжаю ли я выступать после смерти Круга и вообще, как у меня дела. -Нет, я не Круг,- говорю и приветливо, насколько могу, улыбаюсь Лехе. -Да я вижу, что ты не Круг, он же умер. Ты ж у него в группе выступал! Я тебя сразу узнал. -Нет, Леха, я не тот, за кого ты меня принял. Пауза, напряжённое молчание, внимательное всматривается в меня. Потом улыбка на лице: -Блин, а как похож! Ну, в одно лицо. Там был парень, который на скрипке играл. Ну, одно с тобой лицо! Он тоже еврей. Ты же еврей? -Я не выступал у Круга,- громко отвечаю я Лехе, стараясь перебить шум автобусной езды. -Но ты ж еврей? -Нет, я у Круга не выступал. -Нет? Ты не еврей? -Нет, я не выступал у Круга. -Да ладно тебе, евреи хорошие люди, не бойся. -Так и не боюсь, просто не выступал. - А я сначала прямо растерялся, смотрю, ну точно будто из его группы, так похожи. А мне сегодня 39 стукнуло… - Помолчал,- понимаешь? И тут тебя встречаю! Во, думаю, подарок! А ты, значит, не он? -Не он, совсем не он, я на гитаре играю.( - Ну, понятно... Нет, тот со скрипкой был. Не ты, значит... Но похож... не знал бы, сразу бы поверил. Я люблю то, что Круг пел, понимаешь? - я сочувственно помахал головой и Леха наклонился,- а помнишьу Круга песню? И Леха начал петь его песню, где герой стоит в церкви и обращается к батюшке с просьбой отпустить грехи, которые, как я понял, отпустить нельзя. Но Леха искренне просил, и это было написано на его лице. Я, не будучи близко знаком ни с Лехой, ни с Кругом, понимающе помахивал головой, отводя глаза в сторону, поскольку было очень трудно не рассмеяться. А Леха пел: «Отпусти мне, батюшка, грехи» Я еле-еле удержался от почти рефлексивного желания таки-отпустить их ему, ибо перегар Лехин уже сумел вцепиться в меня буквально до подстежки. Помогла остановка. Лехе нужно было выходить. Заметно повеселевшее его лицо мне подмигнуло, он пожелал всех благ, поклонился и пошел на выход. С улицы помахал ещё раз. Я тоже. Мы были с ним уже почти друзья. Только грехи я ему не отпустил… Да вот, еще, сомневаюсь, - из-за неожиданности происшедшего, некоторые обстоятельства в какой-то сумятице запомнились. Так что, я не уверен, возможно Леха – это был я, а он Коля. Одно точно, стукнуло ему 39. Мне-то побольше. Ну, и по Кругу мы с ними не сошлись, всё-таки. А все почему? А потому, что в автобусе трудно разобраться и не надо на это расчитывать. Я так это понимаю.
